Ещё плохо приметные малорослые лесополосы, высаженные два года назад, для ограждения полей от ветров, не уберегли озимые, они подмёрзли и в апреле их пришлось подсеять, а иные так даже полностью пересеивать. И всё равно к осени того же года люди почти ничего не получили на трудодни. А бестолковое самоуправство председателя Жернова, заставлявшего людей вкалывать на полях и току по двенадцать и более часов (да притом без выходных), совсем выбивало бедолаг из последних сил. А повыносливей, не зная, за что они работают, выходили из себя и скандалили с Жерновым, наотрез отказываясь по убранным полям запахивать жнивьё или скирдовать солому.
Казалось, ничего не стоило выдать людям хлеб по трудодням, и напряжение снялось бы само собой, люди не накинулись бы так свирепо на председателя из-за того, что им уже не на что было жить, нечем кормить детей. Поэтому от отчаяния и безысходности намеривались уехать прочь из этой проклятой балки.
Немного лучше жилось дояркам и скотникам, телятницам и свинаркам, им кое-что перепадало то кормами, то молоком…
Видя, в каком нелёгком положении находилась большая часть колхозников, Костылёв упрашивал Жернова – выдать в первую очередь наиболее бедствующим колхозникам недоданного осенью хлеба, чтобы приглушить яростное недовольство людей. Однако председатель видел сложившуюся обстановку несколько упрощённо, он был поистине неумолим, как дьявол:
– Нет, Макар, ты у них не иди на поводу, а то сядут на закорки и тогда их не скинуть. Всегда будут просить, а хлеб, как кулаки, прятать в землю! Есть у них и корма, и зерно, просто им всегда мало, все хотят запастись впрок. А думаешь, колоски не собирали? Сам видел, но потрафлял, прижаливал, а оно вон как выходит – им всё мало! Велено малость подождать, так пусть потерпят, а семенной фонд разбазарить не допущу, под суд отдам! Допустим им тяжело, а как нам тогда держать ответ перед районом? Или ты за меня ответишь? А я не уверен, что примешь на себя удар. В кусты полезешь, а я нет!
Костылёв хотел возразить но, боясь, что председатель укорит его в потворстве народу, принял его логику скрепя сердце. И только для вида, что он согласен, помахал руками в знак одобрения и, не глядя на председателя, пошагал на наряд разъяснять сложившееся непростое положение ожидавшим его людям.
– Макар, слышь меня, если работать не станут, – закричал из конторы в форточку Жернов, – тогда штрафуй трудоднями, снимай по одному за баламутство, чтоб всем было неповадно!
А в это время на току под весовой бабы сгрудились и перекидывались между собой недовольными фразами, и дошло даже до перепалки:
– Пусть только скажет поганое, идол, я ему глаза половой засыплю! – кричала Ангелина Кораблёва.
– Бога забыли, ироды, что Макар, что Павел, и что все, кто у власти, а Бог-то и дал её им, чтоб проверить, на што они пригодные, – вставила Серафима Полосухина, до этого всегда больше молчавшая. Но с того времени, как арестовали Сапунова, в ней вдруг проснулись бунтарские настроения.
– Да от него один кукиш с маслом дождёшься! – вторила Анна Чесанова, женщина с пухлыми щеками, ещё очень моложавая, несмотря на то что у неё уже были взрослые дочери.
– И кого же ты так, Господа, али иродов? – воззрилась она на Анну.
– Да на них, на них, не на тваво Бога, Симка.
– И-их, сатана! – и Сирафима плюнув в её сторону, отвернулась.
– А они и мы разве виноваты, что урожай плохо уродился? – было заговорила спокойно Екатерина Зябликова, но её оборвали:
– И ты так говоришь, Катька: кто «мы» это ясно, а кто это «они»? Наверно, тебя за то и сняли с предов, что ты тоже обманывала людей?! – взъярилась Ульяна Половинкина и продолжала: – Да урожай не хуже, чем в прошлом годе! – обвела она всех взглядом. – Ещё сами подумайте, бабы, сколько хлеба мы сдали государству?! Для кого, интересно, так старается председатель? План заготовки перекрыли, а всё равно нам кукиш показали….
– Сиди, молчи, Улька, чего такое несёшь?! Катька права, нешто не знаешь, что в засуху урожай всегда бывает плохой, хотя у—нас засуха была частично! – отрезала Домна Ермилова.
– Кого, Домна, защищаешь, Пашку или Макара? – взъелась та и продолжала: – Не работаем бабы – сядем – пущай сам чёрт вкалывает за всех, а мы не дуры! Ишь нашёл халяву!
Бабы и девки увидели, шагавшего Макара Пантелеевича, и гурьбой повалили к нему, обступили бригадира, закричали, заголосили, загалдели, как стая воронья. Костылёв опустил голову, несколько вобрал её в плечи и нехотя воздел руки над головой, призывая баб к спокойствию. Он разъяснил, что хлеб выдадут к Новому году всем, а пока надо работать.
– А чего ради растягивать, вы как кулаки прячете! – закричали бабы хором. – Откуда он у вас зимой появится?
Конечно, в большей степени они были правы, и осознание критической ситуации вконец подорвало веру, что в этом хвалённом хлебном крае, с его плодородной землей, их так же, как и везде, не может ожидать хлебное изобилие и во всём справная жизнь, что привело их к полному разочарованию. Но даже и в таком безысходном состоянии, когда становится совершенно ясно, что надеятся больше не на что, перед ними встал выбор: осаться или уехать, куда глаза глядят. А некоторые (а их было немало) так вообще не видели здесь своего будущего и готовились к отъезду с какой-то появившейся верой, что может им где-то повезёт…
И не только поэтому, а по разным причинам уезжали из степи люди семьями и в 1934-ом, и в 1935-ом, и в 19З6-ом годах. Но в основном, конечно, из-за плохих жилищных условий, из-за нехватки хлеба и отсутствия у новеньких своего подсобного хозяйства: не имения коров, домашней птицы. Им, конечно, обещали, что со временем они всё это получат. Но их отпугивала угроза голода и неверие обещаниям. А в страду жёсткая дисциплина превращала их в каторжан, что даже и в воскресенье нельзя было работать на приусадебном огороде. Домой с поля, тока, ферм приходили поздно, не чувствуя от усталости под собой ног, так что из-за постоянного недоедения не было сил работать на своей земле. Страх перед угрозой голода нельзя было вытравить из людей даже никакими добрыми посулами. За три последних года в степи перебывало десятки, сотни семей и одиноких людей, правда, на место уехавших наезжало немало новых, но многие из них тоже тут не задерживались надолго… Но ещё с начала коллективизации самыми жёсткими мерами власти пытались остановить беглецов, ужесточить перемещение с места на место, иначе придут к повсеместному разброду и шатанию. И даже не всегда помогала введённая в ноябре 1932 году паспортная система, не позволявшая сельским жителям свободно переезжать из деревень в города, так как паспорта выдавались только горожанам…
И как бы доступ в города ни был перекрыт, люди всё равно уезжали под видом навестить городских родственников, которые покинули свои деревни и сёла ещё задолго до принятия жёстких мер. А молодёжь, только бы не остаться в деревне, пользовалась набором на стройки социализма, что тогда было самой удобным, чтобы закрепиться в городе. Но даже и эта лазейка была не для каждого доступна, так как в своём большинстве стройки индустриализации тогда обеспечивались в основном заключёнными, для чего по надуманным обвинениям, основанным на доносах, проводились необоснованные аресты. Для этого по всей стране была создана специальная агентурная сеть НКВД…
* * *
После возвращения Фёдора Зябликова из поездки на родину Жернов не преминул высказать тому упрёк, дескать, разъезжает, как по курортам, если бы с такой же отдачей работал на поле. Нападки председателя повторялись ещё не один раз, и Фёдор уже не мог без обиды снести несправедливые наскоки Жернова. При таком унизительном обращении руки не подымались на колхозную работу. С наряда Фёдор пришёл домой очень сердитым, ни с того ни с сего накричал на жену, больно попрекнул её за то, что не захотела уехать на родину. А теперь майся с председателем-самодуром, хоть на Украину уезжай, куда почему-то чаще всего подавались отъезжающие из посёлка. Однажды с такими Фёдор поехал посмотреть, что хорошего ожидает людей в тамошних колхозах. Сёла на Украине, конечно, большие, красивые фруктовые сады, хозяева пускают на постой, живи, работай, плати мерой зерна или деньгами, но и там толки о голодоморе ещё тишком ходили…
Из поездки вернулся Фёдор недели через две невесёлый, выходит, не увидел в тех краях ничего утешительного. И сёла выглядели хоть и большими, но и там люди тоже перебивались кто как мог, и не было большой надежды на ведение своего хозяйства. А были районы, в которых сёла и хутора до сих пор не оправились от голода, где вымерли почти целые поселения, много было разорённых голодом и мародёрами до такой степени, что казалось от вида заброшенности в них еле теплилась жизнь. И приезжие, видя страшную картину, боялись здесь оседать и уезжали назад как от чумы…
